Ваш психолог. Работа психолога в школе.

Николай Тимофеевич Ерчак,
доктор психологических наук, профессор, заведующий кафедрой психологии Минского государственного лингвистического университета
Внутренняя речь, активно изучавшаяся в прошлом веке, в настоящее время, кажется, утратила свою актуальность. Но если немного изменить традиционное видение феномена и рассмотреть первую фазу внутренней речи — собственно внутреннюю речь — только как знаковый компонент нашей психики — результат интериоризации внешней (громкой) речи, образующий неразрывное динамическое единство с образным и эмоциональным комлонентахми, то можно обнаружить довольно перспективную для дальнейших исследований схему взаимосвязей внутренней речи и мышления. Первая фаза внутренней речи представляется, однако, идентичной мышлению, тогда как вторая — внутреннее говорение (проговаривание) окажется единственным представителем данного понятия.

Inner speech was often the goal of psychological research in the last century. Nowadays the problem seems to have lost its significance. But if we change a little the traditional view on the phenomenon and consider the first phase of inner speech (real inner speech) as the sign component of our psyche — the product of oral speech interiorization — forming an inseparable unity with image and emotion components, we could postulate quite a promising scheme of interrelations between inner speech and thinking. The first phase of inner speech may then seem to be identical to thinking while the second one will remain the only bearer of the concept.
Ключевые слова: внутренняя речь, мышление, знак, образ, эмоция.
Keywords: inner speech, thinking, sign, image, emotion.
Наличие не одного, а нескольких слов-терминов, называющих определённый психологический феномен, иногда не столько облегчает, сколько затрудняет понимание. Хотя вполне возможно, что это слово-термин в своё время могло способствовать уточнению или объяснению какого-то аспекта явления, который казался поверхностным, но в итоге стал более конкретным и значимым для практической деятельности. Со временем, однако, возникает необходимость в упорядочении накопившихся терминов, препятствующих пониманию природы изучаемого психологического феномена в свете новых данных. Название статьи вовсе не случайно повторяет название замечательной книги А. Н. Соколова, опубликованной ещё в 1961 году [1]. Полученные автором экспериментальные материалы сохраняют свою актуальность и сегодня, только теперь возможна несколько иная их интерпретация.

Итак, речь пойдёт о таком психологическом феномене, как внутренняя речь, которая самым непосредственным образом связана с мышлением, а, возможно, в чём-то и тождественна с ним. Вот эта связь (или единство) подлежит детальному рассмотрению. Следует заметить, что ещё в середине прошлого столетия проблема внутренней речи занимала в отечественной психологии весьма заметное место. Ей уделяли много внимания такие известные психологи, как Л. С. Выготский, Н. И. Жинкин, А. Н. Соколов, А. Р. Лурия, С. Л. Рубинштейн и многие другие. Интересовала эта проблема, кстати, и Ж. Пиаже. Между Ж. Пиаже и Л. С. Выготским даже имела место дискуссия о том, происходит ли внутренняя речь из эгоцентрической речи ребёнка или же, наоборот, эгоцентрическая речь является переходным моментом в становлении внутренней речи детей. Наряду с гипотезами и теориями о сущности феномена, его функциях и важнейших характеристиках были, конечно, и экспериментальные исследования, наиболее заметное из которых как раз и принадлежит А. Н. Соколову. Автор придерживался идеи, что мышление и внутренняя речь — разные явления, и интерпретировал экспериментально установленные им факты в соответствии с доминирующим в тот период теоретическим воззрением. Иначе и быть не могло, так как любой факт, как известно, нагружен теоретически.
Л. С. Выготский рассматривал внутреннюю речь как особую, самостоятельную и самобытную функцию речи, особый внутренний план речевого мышления, опосредующий динамическое отношение между мыслью и словом [2]. Ставя в центр своих исследований вопрос о соотношении эгоцентрической речи с внешней, он рассматривал первую как ряд ступеней, предшествующих появлению второй. Развивая далее аргументацию о связи этих двух видов речи, Л. С. Выготский сделал вывод о том, что структурные особенности эгоцентрической речи, тенденции развития этих особенностей могут служить ключом к характеристике внутренней речи. Главная особенность последней виделась в её отрывочности, фрагментарности и сокращённости в сравнении с внешней: без отнесения к ситуации она непонятна. Сокращённость же, прежде всего, связана с опусканием подлежащего и связанных с ним слов, в редуцировании произносительной стороны, преобладании во внутренней речи смысла над значением; смысл при этом понимался как широкий спектр впечатлений, связанных со словом. Обращалось также внимание на идиоматичность словесных значений внутренней речи, непереводимых на язык речи внешней.
А. Р. Лурия в целом разделял точку зрения Л. С. Выготского, а поэтому среди важнейших характеристик внутренней речи называл аморфность, свёрнутость, предикативность, наличие в её составе лишь отдельных слов и их потенциальных связей. Общая характеристика внутренней речи у С. Л. Рубинштейна тоже созвучна характеристике, данной Л. С. Выготским; были отмечены её эллиптичность и предикативность. направленность на слушателя. Подчёркивалась особо тесная связь внутренней речи с мышлением, отражённая в его высказывании о том, что «мышление в речи не только выражается, но по большей части оно в речи и совершается» [2, с. 459]. Допуская случаи, когда мышление происходит не в речевой форме, а в образной, С. Л. Рубинштейн придерживался мнения, что эти «... образы по существу выполняют в мышлении функцию речи, поскольку их чувственное содержание функционирует в мышлении в качестве носителя его смыслового содержания. Вот почему можно сказать, что мышление вообще невозможно без речи: его смысловое содержание всегда имеет чувственного носителя, более или менее переработанного и преображённого его семантическим содержанием. Это не значит, однако, что мысль всегда и сразу появляется в уже готовой речевой форме, доступной для других. Мысль зарождается обычно в виде тенденций, сначала имеющих лишь несколько намечающихся опорных точек, ещё не вполне оформившихся. От этой мысли, которая ещё больше тенденция и процесс, чем законченное оформившееся образование, переход к мысли, оформленной в слове, совершается в результате часто очень сложной и иногда трудной работы» [3, с. 459]. Если прибегнуть к самонаблюдению за процессом возникновения в сознании той или иной мысли, то с этим суждением вполне можно согласиться. Тем более что за тенденциями или опорными точками может видеться нечто подобное почти у каждого человека. Ведь, согласно У. Найссеру, то, на что мы обращаем внимание, — «... это не что иное, как восприятие; мы выбираем то, что хотим видеть, предвосхищая структурированную информацию, которая будет при этом получена» [4, с. 104—105].
Значительный вклад в понимание природы внутренней речи внесли экспериментальные и теоретические исследования Н. И. Жинкина [5; 6]. Характеризуя кодовые переходы во внутренней речи, он выразил мысль о том, что «механизм человеческого мышления реализуется в двух противостоящих динамических звеньях — предметно-изобразительном коде (внутренняя речь) и речедвигательном коде (экспрессивная речь)». В первом звене мысль задаётся, во втором она передаётся и снова задаётся для первого звена. Автор высказывает гипотезу о «двухзвенности языка внутренней речи», подтверждаемую им как экспериментальными данными, так и наблюдениями за процессом общения, которые показывают, что понимание следует рассматривать как перевод с одного языка на другой. Одним из этих языков непременно должен быть язык изображений, так как именно из них состоит первая, чувственная, ступень познания мира. В одной из своих последних работ Н. И. Жинкин определяет предметный код как стык речи и интеллекта [6]. Перевод мысли на язык человека происходит именно в этом звене. А это значит, что все национальные языки имеют общую генетическую структуру и различаются между собой лишь некоторыми способами интеграции того же самого предметного кода, имеющего общую структуру как для обработки вербальной информации, так и для обработки информации, поступающей от разных органов чувств. Иначе говоря, это субъективный язык, не осознаваемый человеком, язык-посредник, благодаря которому замысел переводится на общедоступный язык каждого участника общения.
Следует заметить, что в последние десятилетия интерес к внутренней речи в отечественной психологии заметно снизился. Зарубежные психологи тоже уделяют проблеме внутренней речи сравнительно мало внимания. К тому же основанием для ряда зарубежных исследований нередко служили материалы упоминавшихся выше отечественных авторов, прежде всего Л. С. Выготского, Н. И. Жинкина, А. Р. Лурия, А. Н. Соколова, Т. Н. Ушаковой. Накопившиеся за это время в психологии новые экспериментальные и теоретические материалы позволяют рассмотреть несколько в ином ракурсе вопрос о взаимосвязи мышления и внутренней речи. Думается, что идея внутренней речи может оказаться вполне плодотворной и содержать более конкретное объяснение процесса понимания речи или говорения, если изменить видение феномена. Прежде всего, отказаться от попыток найти решение проблемы понимания и говорения исключительно в плоскости языка и речи вопреки тому, что сам термин «внутренняя речь» побуждает нас к этому.
Представляет интерес высказанная одним из зарубежных авторов-лингвистов идея о том, что эллиптичность синтаксиса внутренней речи — одно из её несомненных достоинств [7]. Скорость её функционирования расценивается им как мощный интеллектуальный ресурс, не менее важный, чем внешняя речь. Во время общения внутренняя речь интерпретирует сказанное, а также планирует то, что подлежит выражению во внешней речи. Она может функционировать и вполне самостоятельно, даже если нет общения с другими людьми. Подчёркивается индивидуальный аспект внутренней речи, по причине которого к ней никто другой не имеет доступа. Внешняя же речь достаточно условна, и если мы употребляем слово «собака» или «пирог», то словесньш знак совсем не подобен соответствующему объекту. Во внутренней речи используемые знаки часто являются образами объектов, неся в себе их и коническое или зеркальное отражение. Другими словами, заключает автор, здесь имеет место сильное влияние сенсорных образов на формирование «внутреннего предложения» [7. с. 330]. Нетрудно заметить, что доминирующие в сознании исследователя лингвистические теории побуждают его рассматривать внутреннюю речь прежде всего именно как знаковую систему, имеющую свой «синтаксис», отличающийся эллиптичностью, «внутренние предложения» и знаки, являющиеся образами объектов.
Сходная идея прослеживается и в работах других авторов, в которых говорится, например, о том, что мыслям не присуща та неопределённость, которая столь характерна для естественного языка. Так, если у человека возникает мысль о том. чтобы сходить в кафе, то эта мысль не будет для него неопределённой, ибо он знает, в какое кафе пойдёт, где это кафе расположено и кого он хотел бы, например, видеть за одним столиком. Но если эта мысль выражается в речи, она вполне может оказаться неопределённой для слушателя, так как у него нет подобной информации, а в речи она никак не представлена.
В материалах исследований канадского психолога А. Морина подчёркивается роль самосознания, обеспечиваемого именно внутренней речью. Этот феномен понимается автором как сложный многомерный конструкт. включающий следующие компоненты: знание о том, что человек остаётся самим собой в течение длительного периода времени, что он является автором своих мыслей и действий, что он выделяет себя из окружающей среды. Благодаря самопознанию человек воспринимает себя как независимое и уникальное существо в мире и понимает, что его существование конечно. Это осознание себя ассоциируется с рядом таких понятий, как саморегуляция, самоуважение, самопознание, личностная идентичность, автобиография [8; 9]. Эмпирические свидетельства наличия связи между самосознанием и внутренней речью А. Морин обнаруживает в так называемых экспериментах, на которые ссылается. Это те случаи, когда вследствие мозговой травмы (или инсульта) человек .питался возможности общаться с другими, разговаривать с самим собой, думать о будущем — беспокоиться или предвидеть его. Он не мог думать так, как прежде. Коммуникация с внешним миром была отключена. Язык с его последовательной обработкой тоже. Но способность думать в «картинах» оставалась сохранной. что позволило А. Морину высказать гипотезу о нарушениях самосознания, связанных с функционированием именно внутренней речи, а не сознания в целом, так как сохранялась способность концентрировать внимание на окружающей среде и обрабатывать поступающие внешние стимулы. В то же время человек давал себе отчёт в том, что не может удержать в голове какое-то намерение достаточно долго, чтобы успеть его реализовать. Следует подчеркнуть, что в описанных А. Мориным случаях самонаблюдения за собственными состояниями были осуществлены пациентами-специалистами, один из которых был психологом, а второй — ней-роанатомом.
Как видим, с одной стороны, внутренняя речь рассматривается исследователями как феномен, языковая природа которого вполне очевидна. С другой стороны, отмечается наличие в ней компонентов, которые к языку и речи отнести довольно трудно: это различные образы и, конечно же. эмоции и чувства, так или иначе вносящие свой вклад в информацию, обрабатываемую мозгом. Вышеупомянутое противоречие может быть устранено, если рассмотреть предложенную отечественными психологами первую фазу внутренней речи — собственно внутреннюю речь — только в качестве знакового компонента психики, сформировавшегося в результате интериоризаиии внешней (громкой) речи, образующего неразрывное динамическое единство с образным и эмоциональным компонентами нашей психики [10]. Эмпирическая проверка функционирования предложенной модели внутренней речи в процессе восприятия художественных текстов осуществлена в ряде экспериментов. В одном из них испытуемым (40 взрослым и 40 детям 8—9 лет) предлагалось послушать несколько коротких рассказов; по мере появления в сознании каждого из них (эксперимент проводился индивидуально) более-менее отчётливого образа они подавали сигнал, который регистрировался на магнитной ленте [11]. Как оказалось, в большинстве случаев сигналы о возникновении образов подавались тогда, когда испытуемые воспринимали элементы текста, в которых содержалась информация об изменении ситуации, о чём-то новом или неожиданном. Подсчёт количества сигналов позволил обнаружить следующую закономерность: максимальное и минимальное их количество в группе детей и в группе взрослых приходилось практически на одни и те же предложения. Аналогичная картина имела место при слушании рассказов, где испытуемых просили регистрировать случаи возникновения эмоций. Только количество сигналов оказалось, естественно, меньше. Получается так, что мысли автора текста могут быть представлены в сознании слушателя или читателя в виде цепочки «смысловых ядер», состоящих из образов, эмоций и элементов вербальных полей, стимулом к образованию которых явился текст.
В другом лабораторном эксперименте независимой переменной служили четыре небольших художественных текста на английском языке, предварительно записанные на магнитную ленту (первая серия), и эти же тексты, переведённые на русский язык (вторая серия) [12]. В качестве зависимой переменной служили сигналы испытуемых о каждом моменте, когда в их сознании возникал образ или эмоция. Опыты проводились с каждым из участников эксперимента тоже индивидуально. В эксперименте приняли участие 60 студентов Минского государственного лингвистического университета в возрасте 18—22 лет, владеющих английским языком. Половина из них принимали участие в первой серии, где им предъявлялись для понимания тексты только на английском языке, половина — во второй, где в качестве независимой переменной служили русскоязычные варианты этих же текстов. Полученные материалы убедительно свидетельствовали в пользу идеи о том, что независимо от знаковой системы (русский язык или английский) как образы, так и переживания возникают у слушателей при восприятии аналогичных элементов текста. Иначе говоря, переводятся на один и тот же «язык» образов и эмоций.
От сформулированного выше положения о собственно внутренней речи логично прийти к идее о том, что собственно внутренняя речь и мышление функционируют симультанно, опираются при этом на одни и те же компоненты психики а, следовательно, представляют собой одно и то же явление. Иначе говоря, термин «собственно внутренняя речь» представляется избыточным, дублирующим хорошо известное и устоявшееся в психологии понятие «мышление». Чаще всего наши мысли существуют в виде всех этих трёх компонентов, находящихся в определённом пропорциональном соотношении друг с другом. Схематически этот наиболее типичный вариант может быть представлен в виде центральной части кривой нормального распределения (рис.).
Один полюс этой кривой — внутреннее говорение (проговаривание), где доминирует исключительно знаковый компонент, а другой не содержит знакового компонента вообще — здесь доминируют образы и эмоции. В предложенную схему логично вписывается концепция Д. Канемана о быстром и медленном мышлении [13]. Последнее может рассматриваться как словесно-логическое (теоретическое) мышление, достаточно типичным способом функционирования которого является внутреннее говорение (размышление про себя). Быстрое мышление — результат весьма частого его использования в повседневных ситуациях; удельный вес знакового компонента здесь невелик, а поэтому оно нередко протекает при минимально необходимой степени осознания.
Думается, что подобным образом можно также представить большинство явлений объективного мира (включая психические феномены), рассматривая их лишь как частный случай кривой нормального распределения, на одном полюсе которого доминирует одно качество, а на другом — нечто совершенно иное. Подобно тому как вода при определённых условиях становится паром или льдом, тот психологический феномен, который большинство людей считают мышлением, может рассматриваться лишь как средняя часть этой кривой. В зависимости от того, какой из основных компонентов психики оказывается определяющим при решении конкретной задачи, признаётся целесообразным выделение таких видов мышления, как образное, эмоциональное, практическое, словесно-логическое. Чем ближе к тому или иному полюсу этой кривой, тем больше или тем меньше удельный вес образно-эмоционального или знакового компонента.

Хотя интерес исследователей к проблеме внутренней речи заметно снизился, время от времени появляются материалы, свидетельствующие о том, что надлежащая интерпретация отдельных фактов требует соответствующей теории. Интересны, например, сведения о польских иммигрантах, которые сменили польскую языковую среду на датскую [14]. Десять из них переехали в Данию в возрасте 24 лет, другие десять — в 34 года. Прожив в Дании 30 лет первые, как отмечают авторы, в своей внутренней речи пользовались чаще датским языком, тогда как вторые — польским. Воспоминания о периоде, предшествовавшем иммиграции, в обеих группах протекали с опорой на польский язык, а после иммиграции — на датский. Очевидно, что в приведённом исследовании речь идёт, прежде всего, о развёрнутых размышлениях поляков про себя, то есть о фазе внутреннего говорения, а не о фазе собственно внутренней речи в её традиционном понимании.
Вышеприведённые рассуждения побуждают поставить вопрос относительно природы самой мысли. Видимо, не случайно некоторые психологические словари не содержат определения этого понятия вообще. А те, которые его содержат, сообщают, например, что мысль — это основная единица, «клеточка» мышления, что в её основе лежит отражение таких фундаментальных признаков явлений, как их сходство и смежность во времени и пространстве, что речевое выражение мысли в текстах имеет форму предложения; часто приводится точка зрения И. М. Сеченова, рассматривавшего мысль как сопоставление мыслимых объектов друг с другом в каком-либо отношении. Один из кратких словарей-справочников содержит указание на то. что мысль есть результат рассуждения и может выступать в образном и отвлечённом виде. В логическом словаре мысль определяется как результат (продукт) процесса мышления в форме суждения или понятия, отражающий общее в массе единичных вещей, фиксирующий существенное, закономерное в многообразии явлений окружающего мира. Понятие нередко рассматривается как базовая единица символического знания, то есть знания, выраженного на каком-то языке. В свою очередь, понятия могут быть включены в категории, включающие другие категории. Последние могут быть объединены в схемы, понимаемые как ментальные образования, служащие для репрезентации знаний, охватывающих набор связанных друг с другом понятий. Мышление как логическая его форма в виде суждения или умозаключения часто рассматривается в работах Ж. Пиаже. Точнее, под истинной единицей мысли он подразумевает не только понятие, суждение или целый класс, но даже каждую классификацию в своей целостности, каждую серию объектов, расположенных в соответствии с их отношением, каждую систему родословных связей, шкалу ценностей или, другими словами, любую группировку. Мыслью, по его мнению, можно назвать и любую теорию.
Нетрудно заметить, что в большинстве случаев акцент делается на результатах мыслительного процесса, преимущественно выраженных в речевой форме. Но это, скорее, лишь один его полюс, не охватывающий феномена мышления во всём его многообразии. Возможно, в качестве точки отсчёта следовало бы сделать акцент на идее И. М. Сеченова, рассматривавшего мысль как сопоставление объектов в каком-то соотношении. К этому суждению можно добавить идею о том, что назначение мышления заключается в отражении существенных связей и отношений между объектами мысли. А эти связи и отношения далеко не всегда репрезентируются в речевой форме. Так, если обратиться к идее Д. Канемана о быстром и медленном мышлении, то нетрудно заметить, что быстрое (интуитивное) мышление редко опирается на развёрнутую речь. А если принять во внимание идею, что наши мысли представляют собой динамическое единство трёх компонентов — образа, эмоции, знака в их определённом соотношении — то можно предположить, что в случае быстрого (интуитивного) мышления доминирует опора на образы и эмоции. Достаточно просто обратить внимание на появление той или иной мысли в собственном сознании, на то, как она репрезентируется механизмами психики. Например, фраза «Сейчас бы чашечку кофе!», весьма вероятно, будет иметь в своём основании визуальный образ кофейной чашки, обонятельный — аромата кофе и соответствующих интероцептивных ощущений. Может, именно так следует конкретизировать идею И. М. Сеченова о том, что не существует ни одного процесса мысли, который не выражался бы теми или иными объективными проявлениями. Сама представленная таким образом мысль вполне может оказаться незамеченной, если не будет выражена в словах, настолько быстры и мимолётны упомянутые образы и ощущения. Можно пойти ещё дальше и вспомнить наших «меньших братьев» — животных, которым тоже нельзя отказывать в способности думать.
По телевидению как-то демонстрировался видеосюжет, иллюстрирующий весьма неординарное событие: на пятилетнего малыша неожиданно набросилась собака, но откуда-то вдруг появившийся кот, живший в семье мальчика, набросился на собаку и обратил её в бегство. Очевидно, что кот оказался в состоянии отразить ряд существенных связей: принадлежность малыша к «своим» с кошачьей точки зрения, нападение собаки на одного из «своих», бедственное положение последнего и т. д. Но ведь есть ещё множество животных, находящихся на более высокой ступени эволюционной лестницы, которые обладают более совершенными возможностями отражения. И есть более примитивные существа, отражающие лишь весьма ограниченное число связей, весьма существенных, прежде всего тех, которые связаны с выживанием особи. Подобное отражение обычно относится к категории инстинктивного поведения и мышлением не считается. Но тогда возникают затруднения с выявлением границ, отделяющих мышление от не-мышления. Неясно, сколько и каких по степени сложности связей надо отразить, чтобы признать существо мыслящим или же неспособным к этому. Думается, мышление можно рассматривать как некий континуум от рефлекторных действий до классификаций и систем. Но при этом ориентироваться на кривую нормального распределения, прежде всего, ту её часть, которая оказывается в средней области. И, соответственно, помнить о том, что чем ближе к тому или иному полюсу континуума, тем меньше или, наоборот, тем больше степень осознанности мышления.
В большинстве случаев мысли, выражаемые человеком в речи, отнюдь не новы. Они могли быть заимствованы (произвольно или чаще непроизвольно) из кинофильмов, телепередач, книг, встреч с разными людьми. Столь же часто появление тех или иных мыслей, стимулируемых событиями повседневной жизни, реальным взаимодействием людей, их поведением, отношениями к разным аспектам бытия. Результатом столь разнообразной стимуляции может быть появление мыслей разной степени осознанности, в составе которых будут образы, эмоции, знаки в соответствующем соотношении. Естественно ожидать, что мысль, репрезентированная как образ или как эмоция, менее осознанна, чем мысль, представленная в готовой речевой формулировке на уровне внутреннего прого-варивания. Не удивительно, что человек с трудом замечает тот факт, что многие его мысли возникли неосознанно, но их в принципе можно вербализовать. Исходным моментом их появления часто служат потребности и связанные с их удовлетворением эмоции, которые подбирают в памяти (или в реальной ситуации) соответствующие образы. Переживаемая эмоция репрезентируется в психике через активность соответствующих мозговых структур и в отдельной фиксации не нуждается. Если вы встречаете человека, который вам не нравится, то его образ соединяется с уже возникшей эмоцией, а на речевом уровне может появиться фраза: «Какой отвратительный тип!». Или «Этот субъект мне неприятен». Или всего лишь одно слово вроде «Опять!», выражающее вероятное возмущение, негодование, удивление, что этот субъект снова попадается на глаза. Многие средства и способы удовлетворения наших потребностей занимают настолько прочное место в рабочей памяти, что соответствующие мысли об их удовлетворении возникают непроизвольно и незаметно для нас. Иногда их называют «автоматическими» мыслями. За исключением случаев, когда на пути к удовлетворению потребности появляются какие-то препятствия, требующие осознанного поиска более эффективного решения.
Идея о том. что мышление может быть быстрым или медленным в зависимости от того, как мысль репрезентируется в сознании, высказывалась, конечно, и ранее. Так, исследователь М. Хоровитц ещё в начале 80-х годов прошлого столетия отмечал, что автоматизированные неосознаваемые мыслительные процессы протекают значительно быстрее, чем крайне медленный процесс осознаваемого мышления, но имеют явную тенденцию к следованию рутинным решениям [15]. Появление работы Д. Канемана «Мышление быстрое и медленное» по сути дела можно было бы рассматривать как развитие идеи, которую высказал М. Хоровитц. Но благодаря акцентированию внимания на том, что это две системы, которые по сути дела есть полюса некоторого континуума, а также на детальной характеристике каждой из этих систем мы обретаем, ключ к пониманию того, насколько достоверно то или иное суждение говорящего. Конечно, прислушиваться следует и к суждениям, которые посетили кого-то из собеседников совершенно случайно, под влиянием обсуждаемого вопроса. Они могут послужить поводом для появления оригинального взгляда на предмет исследования, обнаружения какого-то недостающего звена в рассуждениях или осознания того, на чём следует сделать акцент при обсуждении проблемы.

Список цитированных источников
1. Соколов, А. Н. Внутренняя речь и мышление / А. Н. Соколов. — М. : Просвещение, 1967. — 248 с.
2. Выготский. Л. С. Мышление и речь / Л. С. Выготский // Собр. соч. : в 6 т. — М. : Педагогика. 1982. — Т. 2. — 504 с.
3. Рубинштейн, С. Л. Основы общей психологии : в 2 т. / С. Л. Рубинштейн. — М. : Педагогика, 1989. — Т. 1. — 488 с.
4. Найссер, У. Познание и реальность / У. Найссер. — М. : Прогресс, 1981. — 190 с.
5. Жинкин. Н. И. О кодовых переходах во внутренней речи / Н. И. Жинкин // Вопросы языкознания. — 1964. — № 6. — С. 26—38.
6. Жинкин. Н. И. Речь как проводник информации / Н. И. Жинкин. — М. : Наука, 1982. — 160 с.
7. Wiley, N. Inner speech as a language: A Saussurian inquiry / N. Wiley // Journal for the Theory of Social Behavior. — Blackwell Publishing Ltd.. 2006. — P. 319—341.
8. Morin, A. Inner speech and conscious experience / A. Morin. — Science & Consciousness Review, 2005. — P. 115—117.
9. Morin, A. Self-talk and self-awareness: on the nature of the relation / A. Morin /7 The Journal of Mind and Behavior. - 1993. — No 14 (3). — P. 223—234.
10. Ерчак, H. Т. Психология профессиональной речи учителя (начальная школа) : автореф. дис. ... докт. психол. наук / Н. Т. Ерчак. — СПб., 1993. — 25 с.
11. Ерчак, Н. Т. Особенности понимания художественного текста взрослыми и детьми , Н. Т. Ерчак / Вопросы психологии. — 1994. — № 3. — С. 95—99.
12. Ерчак. Н. Т. Влияние языка устно-речевого сообщения на образно-эмоциональную сферу слушателя / Н. Т. Ерчак, О. В. Зуевская // Замежныя мовы у Рэспуб.шцы Беларусь. — 2007. — № 1 (23). — С. 24—34.
13. Kahneman, D. Thinking fast and slow / D. Kahneman. — NY : Farar. Straus and Giroux, 2009. — 443 p.
14. Larsen. S. F. Inner speech and bilingual autobiographical memory: A Polish-Danish cross-cultural study / S. F. Larsen, R. V. Schrauf. P. Fromholt , D. C. Rubin // Memory. — 2002. — No 10 (1). — P. 45—54.
15. Horowitz, M. J. Image formation and cognition / M. J. Horowitz. — Second edition. — NY :
Appleton-Century — Crofts, 1972. — 382 p.
Статья публикуется в авторской редакции. Адукацыя i выхаванне 1 / 2017